Если тебе из года в год твердят, что ты ни на что не способна, то ты постепенно начинаешь в это верить. Ты говоришь: "Я не смогу" или просто понуро качаешь головой. Ты говоришь: "Можно я пойду домой?", не думая о том, что дома у тебя нет. Или, по крайней мере, нет места, которое ты могла бы назвать домом. Последний раз был лучшим... тихий уголок в спальном районе, где матери без страха выпускали дочерей гулять, а Джорджия ласково принимала их в объятия и всегда возвращала обратно целыми и невредимыми, пускай иногда с улыбками, пускай иногда в слезах. Возвращала. И утром они шли на занятия... шли или их подбирали на полуразвалившихся машинах парни, которые вчера получили права и очень этим гордились. Они, те, кто все могут и всего обязательно добьются. А ты возвращалась на свою пастель, делала звук на телевизоре по-громче, чтобы не слышать ругани там, внизу, на кухне. Чтобы не знать, зачем Дэстини снова бьет вашу немногочисленную стеклянную посуду, а пластиковую просто кидает в стенку для большей ферии. А ее очередной хахарь хлопает дверью и в развалку удаляется в хитросплетение дворов и скверов.
Если тебе из года в год твердят, что ты ничего не достойна, то ты постепенно начинаешь в это верить. Ты говоришь: "Нет, спасибо" или просто выбираешь в столовой что-нибудь попроще. Ты говоришь: "Эта жизнь — ничего, но она для кого-нибудь другого" и готовишься довольствоваться малым. Потому что яблоко от яблоньки. И раньше, когда ты еще пыталась протестовать, первым, что ты слышала от матери, после того как она натыкалась на твой осуждающий взгляд, было: "Думаешь, ты лучше меня?". И в какой-то момент ты перестала ставить между вами знак различия. Люди не ставили, зачем это делать себе? Общество давно сделало аборт и отказалось тебя принимать. Если хотите знать, на ее шкафчик в школе никто не плевал, наверное только потому, что ни в одной она не задерживалась дольше, чем на пару лет. И ее мать никогда не бывала на собраниях.
А теперь, Хоуп, что теперь? Кольцо на безымянном пальце. Сколько раз за сегодняшний вечер ты перевернула его вниз словами 'Believe. Dream. Hope'? Ты одела его впервые, когда тебе было одиннадцать и оно до сих пор тебе впору. Одела одновременно с матерью. Только с Дэстени Ланкастер не прокатило. Взамен просьбе 'Люби. Молись. Прощай' она осталась мстительной, богохульной и эгоистичной сукой. Такой, какой была всегда. И, кажется, никто кроме тебя не замечал, насколько сильно, может потому, что большую часть круга ее знакомых куда больше интересовала возможность ей присунуть, нежели ее моральные качества.
По сути, это кольцо с тех времен было первой и единственной вещью, подаренной матерью, с которой ты не рассталась, пускай вы и вкладывали в эти слова разные смыслы. То есть, она не вкладывала никакого. Просто они продавались по цене одной штуки за два, одно в позолоте, которая давно стерлась, второе серебряное. А серебро ей, по ее же словам, не шло. Они там, внизу, сидят за обеденным столом, который начинал со скрипом пошатываться, если на него положить локти, поэтому все соблюдали это правило этикета безукоризненно. Порой привычка брала верх над Дэс, но она тут же начинала говорить еще громче. Она. Она надушилась до рези в глазах. Она упаковала изъеденное алкоголем и табаком тело в вульгарное, обтягивающее платье с круглым вырезом и придала лицу лоск увядшей на первой лестнице к постаменту голливудской дивы, так гордящейся двадцатисекундной ролью официантки в фильме режиссера, имени которого никто не помнит. – Здравствуйте. – Голос тонет в приторном, фальшивом восторге матери, которая коротко вскакивает с места, сделав всего пару шагов, чтобы зачем-то проводить тебя к дешево сервированному столу и усадить на стул, покрытый старыми пятнами масла и пылью специй. Тебя не беспокоит его смущение. В день, когда вы въезжали, точнее в день, когда ты волокла наверх свой худой чемодан и проверяла, прочно ли закреплены замки на двери, его, кажется, не было дома. С тех пор ты покидала комнату только для того, чтобы воспользоваться санузлом или приволочь себе еды. И это платье, которое тебя попросили надеть в настоятельно-принудительном порядке, жадно впилось в ребра, не давая сделать полный вдох. Поэтому ты понуро опускаешь голову, приковывая взгляд к тарелке со сколом у края. Википедия рассказала тебе, что в этих сколах скапливаются и размножаются опасные для жизни микроорганизмы, но Википедия не знала, что ты предпочла бы удавиться, нежели попробовать хоть что-нибудь из материнской стряпни, которую она по-хозяйски сейчас накладывала тебе в тарелку. Но ты же послушная девочка. Ты же хорошая дочь. Ты говоришь: «Спасибо» и нервно сглатываешь, прикусываешь опухшие, обветренные губы и неумело берешь вилку так, словно всю жизнь ела руками.

Ты знала, для чего ей нужно все это. Это происходило раз за разом. И каждый раз, в новом доме она откупоривала бутылку вина, а потом поднималась к тебе и играла в заботливую мать до тех пор, пока не поднимет градус. Где-то срабатывало, где-то нет. И не было нужды винить в этом мужчин или одиноких старушек. Дэстини и ее пройденная схема так или иначе влияли на всех. – Я хотела сказать… – без фальшивых нот, с искренней, неподкупной чистотой в голосе, подняв дрожащие ресницы,  – Я очень благодарна Вам за то, – впрочем, вилка матери уже хищно вцепилась в кусок окаменелой курицы, царапнув по тарелке. Она не дала тебе закончить, громко и артистично продолжив то, что не удалось по сценарию произнести тебе. По сценарию. В котором все это должно было говориться с придыханием, едва ли не запустив руку себе в декольте. Комично, смято, в этом была вся старшая Ланкастер, которая с нажимом запнулась на «Детка, представься» и ты послушно выдаешь: «Хоуп. Меня зовут Хоуп».

Вилка в дрожащих_озябших пальцах аккуратно перекатывается и холодит кожу. Тебе хватит двух секунду для того, чтобы всадить ее ей в шею. Прямо над острыми ключицами. Всадить без сожаления и расскаяния, не дрогнув ресницами. Одна секунда — чтобы встать, вторая — чтобы попросить прощения.
Смотри, Хоуп, ей нечего терять. Два коротких, импульсивных и необдуманных действия, а потом явка с повинной и холодный взгляд. Дэстини в этом мире было значительно легче. У нее была бутылка и единомышленники. И, кажется, ее все устраивало. А тебе, Хоуп, куда податься тебе? И вот ты бегаешь от двери к двери, заглядываешь в окна с надеждой, что кто-то там тебя сидит и ждет. И если тебя завтра спросят, готова ли ты отпустить старшую Ланкастер в свободное плавание… Да ладно, ты нерешительно пожмешь плечами и пойдешь помогать ей стирать с пола остатки вчерашнего веселья. Потому что тебя не научили быть самостоятельной.  Решительное "нет" и глоток воды из замусоленного стакана. Воды, которая отдавала ржавчиной. Если бы ты знала, каков на вкус цианистый калий, непременно заключила бы, что мать решила остаться в этом замшелом гроте одна. Исходя из того, что она чужь как не любила уборки, вы с Джеймсом так и остались бы лежать головами на столах с посиневшими губами. Впрочем, Дэстини никогда не хватит на это ума, как впрочем и не хватало чувства такта, что Джим не преминул заметить.

Двенадцатый ужин. Дюжины раз хватило для того, чтобы ты научилась мастерски создавать иллюзию того, что ты наслаждаешься едой. Ты ковырялась вилкой в своем салате, потом долго растягивала одну единственную конфету и предпочитала не думать о том, что даже из под майки начинают выступать острые ребра. О том, что скулы впились в провисающие щеки. Сирота при живом родителе, она настороженно прятала взгдяд, стараясь избегать прямых столкновений с... Джимом, который, по всей видимости, явно подавлял в себе какие-то скрытые порывы и явно испытывал желание скорее удалиться из-за стола. Заключать, крылось ли это в излишней говорливости Дэс или было что-то еще, ты не собилась. Как говорила мать, тебя создали не для того, чтобы ты думала. Однако не испытывать наростающей неловкости вовсе ты не могла, поэтому когда Эванс с нажимом обратился к тебе, а мать принялась за пережевывание пересоленой пищи, ты сбивчиво, расстерявшись отложила в сторону чайную ложку и, выпрямившись в спине нерешительно произнесла: "Из Ваойминга", но следующий его вывод заставил тебя, словно в поиске поддержки или одобрения трусливо взглянуть на мать.

Как так случается, что израненные души оказываются вместе, словно их насильно сослали всех в одно гетто. За этим столом не было ни одного человека, если их вообще можно было назвать людьми, кто за закрытыми дверьми не рыдал бы в подушку. Ах, Эванс, умоляю, не пускайся вдогонку за остывающей Дэс, которой так скоро понадобится добавка. Не рассказывай, что такое страшное ты оставил за кулисами этой жизни. Что заставляет тебя пародировать самого себя, по-стариковски разлагаться вечерами в потертом кожаном кресле и прогрессивно деградировать за просмотрами вечерних теле-викторин. Не говори, потому что ей неизбежно станет тебя жаль. Как было жаль их всех. Но пора подыграть Дэстини. Пора малодушно улыбнуться, пора сжаться в плечах и лукаво, не слишком искренне добавить: "Я надеюсь, что это место сможет стать мне домом, которого у меня так долго не было."
Ему не нужно знать. Не нужно, что она сохранила свой акцент лишь потому, что все еще общение с внешним миром крылось в переписках. Или редких, невнятных фразах. И не нужно знать, что ее мать это мало заботило. Она как сорняк в любом месте находила для себя плодородную почву, тебя такой способностью, но может оно и к лучшему. — А Вы, Вы местный?

Ты исчерпана, Хоуп. Кончились сладкие мечты и глупые надежды. Все кончилось. И осталось ровное, высохшее, выжженное солнцем и разрушенное ветрами поле, то, откуда так слабо виднеется гора, по которой ты будешь однажды взбираться на свой собственный Эверест, но ты знаешь, что сначала придется заставить цвести эту сухую равнину, но ты без сил, ты пуста, ты уничтожена, как и эта неплодородная земля. Сейчас под тобой мили щебня, песка и камня, торфа, земли, магмы и тебе так хочется туда – к пылающему ядру, чтобы согреться, ибо в душе слишком холодно и пусто, но тебе волей-неволей приходится сейчас стоять рядом и смотреть на него, слышать, как эхом отдается твой беззвучный, отчаянный крик, хотя эхо тут быть не может. Как это все глупо и печально, как глупо и печально.
Ты помнишь Черити? Помнишь, как она читала тебе сказки на ночь? Помнишь, как нарядила тебя в юбку из мятой парчи и отвела к зеркалу на чердак, чтобы там ты, как Кэти Доллангенджер могла почувствовать себя красивой. Какая странная традиция на роду Ланкастеров – давать детям имена нарицательные. Черити и правда творила благо, ты – надеялась, без конца на что-то надеялась… а Дэстини не была судьбой. Дэстини была роком. Которая передала тебе свое порочное наследство – такие резкие перепады настроения. И ты из состояния дремучего, почти медитативного смирения медленно перебираешься к стадии протеста: бесцветным взглядом путешествуешь по его подвижному лицу, по мелким, мимическим морщинкам, останавливаешься на глубокой складке на лбу и совсем не слушаешь, что он там вам втирает. Нет. Тебе. Знаешь, Джим, если бы Черити была тут, она бы сверкнула нагло выбритым виском и бескомпромиссно бы велела сестре заткнуться, иначе ей придется вкрутить ей эту бутылку прямо в горло. Но ее тут нет, а Хоуп на такие заявления никогда не решится. Она сожмет пересохшие губы и встанет из-за стола, даже не испытав тихой радости от того, что очередная пытка кончилась. Дальше все пойдет как по сценарию – Дэс не найдет счастья на дне третьей бутылки и уйдет в дождь за еще одной, чтобы вернуться только утром. Но тебе же легче – компания матери в последние несколько месяцев напрягала особо, ты, конечно же, знала, почему так происходит. Потому что в апреле до вашего временного пристанища каким-то чудом добрались письма. И Шер почти умоляла тебя бросить все, писала: «Она никогда не изменится», призывала: «Прекрати это терпеть». И предлагала тебе другую, лучшую жизнь. Она – смелая, та, кто никогда не прогибался под обстоятельствами. Но ты смыла письмо в унитаз, не запомнив обратного адреса, чтобы избавить себя от соблазна. А теперь жалела. И думала об этом в тот момент, когда с грохотом, больше не сдерживаясь, сваливала грязную посуду в раковину. Тяжелые, шумные шаги за спиной – не нужно было гадать, любимого узнаешь по походке. И она уже почти чувствовала в себе решимость на то, чтобы сказать: «Не сейчас», но, кажется, упустила момент.
Джим, стоит ли мне говорить, что в ее нынешнем состоянии она совершенно не испытала смущения. Не стала мяться, как воспитанница приходской школы, не попыталась при тебе обращаться с твоей же посудой бережнее. Она грубо сваливала вилки в одну кучу, рукой, не брезгая, выгребала остатки еды с тарелок и почти швыряла их в мусорный бак. Видишь, ее бьет мелкая, холодная дрожь и вся она вмиг сделалась какой-то нелепой. Кошачья грация, та, что была дана ей по факту рождения, она вдруг куда-то улетучилась и теперь не было больше гибкой, складной и гармоничной Хоуп Ланкастер. Была уставшая, разрушенная этим миром кукла, которую раздели и выставили на витрину, чтобы каждый мог тыкать пальцем и говорить, что она не совершенна. Вот так кончаются сказки. – Все случилось слишком давно. В день, когда меня выплюнули на эту планету. – Ее брови супятся, а в уголках глаз залегают тревожные, гневные тени, но она не обращает взгляда в его сторону, открывая ледяную воду и делая шумный вздох. – А чего, Вы, собственно ожидали? – Она вдруг понимает, что ее губы дрогнули в холодной усмешке и она говорит так отрешенно и свободно, будто они обсуждают погоду, после чего разворачивается к нему, картинно вскинув руками. – Спектакль окончен. Мы снова можем все не замечать друг друга.